Каждый завет — это не просто господство одного из агрегатных состояний, но движение между ними, причем движение направленное. Эта направленность осуществляется в общем господстве двойной трансгрессии, и поэтому всегда устроена так, что высшее предшестующего завета становится низшим нового.

Первый завет — это завет модуса, завет «совершенной способности». Он движется от способности «тусклой» и «погашенной» к способности совершенной, способности для атрибута, в который облачена субстанция, то есть способности для Имманентного Невозможного, способности озаренной светом невозможного. Весь древний мир — это мир «совершенных способностей», муз, богов и сил, позволяющих говорить и действовать абсолютно (эта абсолютность способности и есть то, что продолжает зачаровывать в античных статуя, текстах поэтов и пророков и делах царей).

Второй завет — это завет атрибута (причем конкретного атрибута, садистской двойной трансгрессии, самопревосхождения causa sui). То, что было высшим достижением предыдущей ступени, здесь становится точкой отталкивания — а оттого и находится в некотором пренебрежении. Это — мир теологического, мир религии откровения. Всякая способность, всякое устройство мира — вторична и значима лишь постольку, поскольку может послужить трамплином для втягивания в воронку двойного выхода, втягивания в само втягивание.

Третий же завет — это завет «взыскания субстанции». Достигавшееся в период господства религии откровения лишь наивысшим напряжением сил здесь становится непосредственной средой обитания: мы живем внутри имманентного невозможного. Двойная трансгрессия, выход за пределы выхода — наша повседневность. Однако важно не это — а то, что при опеределнном «перещелкивании» Имманентное Невозможное оказывается примыкающим к чистому удерживанию-вместе разделенного. Только тогда оно и ценится — иначе же трансгрессия обесценивается и превращается в банальную и скучную.

Вопрос о возможности выхода за пределы этого третьего завета к четвертому будет сформулирован как центральный вопрос коинсидентальной теологии.